Рак Лэнса Армстронга

Лэнс Э́двард А́рмстронг (Lance Edward Armstrong, фамилия при рождении Гундерсон, 18 сентября 1971 год, Плейно, Техас, США) — американский шоссейный велогонщик; единственный спортсмен, 7 раз финишировавший первым в общем зачёте Тур де Франс (1999—2005).

В 2012 году был пожизненно дисквалифицирован за применение допинга и лишён всех спортивных титулов, полученных с 1998 года.

В 1996 году у Армстронга был диагностирован рак яичка с метастазами.

Вылечившись, в 1998 году вернулся в велоспорт как гонщик команды US Postal. В её составе у Лэнса проявились способности горного гонщика, который может педалировать в подъём с крайне высокой частотой.

Прочел на выходных его книгу «Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни», далее цитаты из книги и комментарии.

Восемнадцатого сентября я отметил свое 25-летие, а пару дней спустя пригласил кучу друзей на концерт Джимми Баффета.

Только одна вещь омрачала тот вечер: во время концерта я ощутил приступ головной боли. Она началась как тупое постукивание. Я принял аспирин. Не помогло. Боль только усилилась.

Я попробовал ибупрофен. Проглотил четыре таблетки, но боль не унималась. Я решил, что причина тому — слишком большое количество выпитых ‘Маргарит’, и сказал себе, что больше никогда не буду пить эту дрянь.

Мой друг и адвокат Билл Стэплтон предложил мне лекарство от мигрени, которое нашлось в сумочке у его жены Лоры. Я принял три таблетки. Тоже никакого эффекта.

Боль усиливалась и стала такой, как ее порой показывают в кино: голова раскалывается, и ее хочется изо всех сил сжать обеими руками, чтобы она не развалилась на части.

Наконец я сдался и отправился домой. Выключил повсюду свет и в полной неподвижности лег на диван. Боль не отступала, но вкупе с текилой так измучила меня, что я наконец уснул.

Отек Очага Хамера в головном мозге после разрешения конфликта, фаза PCL-A.

Утром голова уже не болела. Отправившись на кухню приготовить кофе, я заметил, что со зрением у меня что-то не так — края предметов расплывались. ‘Наверное, старею,- подумал я.- Может быть, мне нужны очки? ‘ У меня всему находилось оправдание.

Пару дней спустя, когда я, сидя в гостиной, разговаривал по телефону с Биллом Стэплтоном, на меня вдруг напал кашель. Я давился, и во рту был какой-то неприятный металлический привкус. ‘Подожди минутку,- сказал я в трубку,- со мной происходит что-то странное’. Я помчался в ванную и откашлялся в раковину.

Мокрота была с кровью. Я глядел на нее, не веря своим глазам. Откашлялся снова — и опять выплюнул кровь. Я не мог поверить, что вся эта мерзость выходит из моего тела.

Потрясенный, я вернулся в гостиную и взял трубку. ‘Билл, я тебе потом перезвоню’,- сказал я и тут же набрал номер доктора Рика Паркера, своего друга и личного врача. Рик жил по соседству. ‘Ты не мог бы приехать? — попросил я.- Я харкаю кровью’.

Мокрота с кровью — симптом либо альвиолярного, либо бронхиального рака легких.

— Возможно, это носовое кровотечение,-предположил Рик.

— Мог лопнуть сосуд. — Отлично,- сказал я.

— Невелика беда.

Я испытал такое облегчение, что ухватился за первое же предположение о не слишком серьезном расстройстве и удовлетворился им. Рик собрал свои инструменты и уже в дверях пригласил меня отобедать у них на следующей неделе.

В назначенный день я отправился к Паркерам на своем мотороллере. Но тем вечером боль в правом яичке не дала мне насладиться ездой. За столом сидеть тоже было неуютно. Я старался поменьше шевелиться, чтобы было не очень больно.

На следующее утро яичко чудовищно распухло, достигнув размера апельсина. Я оделся, вывел из гаража велосипед, чтобы отправиться на обычную тренировку, но обнаружил, что не могу сидеть в седле. Всю дистанцию я проехал стоя на педалях. Вернувшись домой, я, превозмогая смущение, снова набрал номер Паркера.

Армстронг — правша, распухло правое яичко, сильный отек.

— Рик, у меня что-то с яичком,- сказал я.

Оно распухло, и я даже в седле сидеть не могу.

Рик воспринял мои слова очень серьезно.

— Тебе нужно немедленно пройти обследование.

Он настоял на том, чтобы я показался специалисту в тот же день. Закончив разговор со мной, Рик тут же позвонил Джиму Ривсу, известному на весь Остин урологу.

Как только Рик объяснил мои симптомы, Ривс заявил, что я должен немедленно ехать к нему. Он будет ждать.

Перезвонив мне, Рик сказал, что доктор Ривс подозревает у меня не более чем перекручивание яичка, но я все-таки должен поехать провериться. Если я откажусь, то рискую потерять яичко.

Яичко мое было втрое больше нормальных размеров, стало твердым, и каждое прикосновение к нему отдавалось болью.

Ривс сделал какие-то записи, а потом сказал: — Ситуация подозрительная. Для пущей уверенности вам следует сделать УЗИ. Кабинет находится через дорогу.

Вскоре лаборантка вернулась с мужчиной, которого я видел в кабинете перед началом исследования. Это был главный радиолог. Взяв инструмент, он начал осматривать меня сам. Это продолжалось в полном молчании еще 15 минут. Почему же так долго?

— Ладно, одевайтесь и выходите в коридор,-произнес он наконец.

Я торопливо оделся и вышел из кабинета. Радиолог ждал меня за дверью.

— Нужно еще сделать рентгеноскопию грудной клетки,- сказал он.

Я удивленно уставился на него:

— Зачем?

— Доктор Ривс попросил.

Зачем им осматривать мою грудную клетку? У меня там ничего не болит. И я отправился в очередной кабинет, где снова разделся и где уже другая лаборантка сделала мне рентген.

Приехал Рик, и вид его был довольно мрачным. Я сел в кресло, а доктор Ривс в это время вскрыл конверт и извлек снимки. Рентгеновский снимок подобен фотонегативу: аномалии на нем выделяются белым. То, что черное,- это хорошо, это означает, что органы чистые. Черное хорошо. Белое — плохо.

Доктор Ривс прикрепил мои снимки к специальному экрану с подсветкой.

Моя грудь выглядела на рентгене как снежный буран.

— Да, ситуация серьезная,- сказал наконец доктор Ривс.

— Похоже на тестикулярный рак с обширными метастазами до самых легких.

У меня рак.

— Может, мне проконсультироваться у кого-нибудь еще? — сказал я.

— Разумеется,- ответил Ривс.

— Вы имеете полное право сделать это. Но должен сказать, что в диагнозе я не сомневаюсь. Я запланировал для вас на завтра на семь утра операцию по удалению яичка.

— Вы уверены? — спросил я.

— Совершено уверен,- сказал Ривс.

Мне двадцать пять. Откуда у меня рак?

— Не могу поверить,- произнес я.

Но я должен был признаться себе в том, что на самом деле болен. Эта головная боль, этот кровавый кашель, боль в горле, постоянная сонливость. Я действительно плохо себя чувствовал, и началось это не вчера.

Вот так, на основании рентгеновского(!) снимка поставлен диагноз «тестикулярный рак с обширными метастазами до самых легких», а на следующее утро уже ампутировано яичко. Всё просто, а главное быстро. Напомню, дело происходит в 1996 г., штат Техас.

По факту есть набор симптомов: распухшее из-за отека яичко, новообразования в лёгких на рентгеновском снимке, головная боль, кровавая мокрота, постоянная сонливость.

Можно предположить работу двух Биологических Спецпрограмм:

  1. интерстициальный рак яичка в фазе PCL-A
  2. альвиолярный рак лёгких в фазе PCL-A.

Далее идут главы описания трудного, бедного детства и юности Лэнса. Увлечение велосипедом.

Среди прочего в них презрение к своему биологическому отцу, который бросил мать, когда ему было 2 года, и которого Лэнс ни разу не видел и не хотел видеть. Судя по описанию, очень важная тема для Армстронга.

С отчимом тоже не сложилось. Лэнс ненавидел отчима за то, что тот «воспитывал» его тростью.

«Я отношусь к своей фамилии Армстронг (фамилия отчима) не более, чем к псевдониму».

Фактически, Лэнс рос без отца. Единственный родной, любимый человек — мама.

Возможно, ненависть к отчиму и стала причиной тяги крутить педали в детстве (моторный конфликт).

Далее идут интересные главы описания профессионального роста выдающегося велогонщика. Соревнования, травмы…

Последним событием перед главами, посвященными болезни, описывается случай, который очень похож на DHS Армстронга, запустивший процессы в теле.

Если и есть качество, принципиально отличающее мужчину от мальчишки, так это, наверное, терпение.

В 1995 году (за год до диагноза — прим.) я наконец познал всю требовательность ‘Тура’ (Тур Де Франс — самая элитная велогонка в мире, почти 3700км) и все его необыкновенные тяготы и опасности.

Я закончил эту гонку, и закончил неплохо, выиграв один из завершающих этапов. Но знание и опыт дались слишком дорогой ценой, и я предпочел бы эту цену не платить.

На одном из последних этапов гонки на крутом спуске погиб мой товарищ по команде ‘Motorola’, олимпийский чемпион 1992 года Фабио Касар-телли.

С горы пелотон спускается плотной группой, и если один из гонщиков падает, это может привести к ужасающей цепной реакции.

Вместе с Фабио в завал попали 20 гонщиков. Но Фабио ударился затылком о бордюр, сломав шею и пробив череп.

Я ехал слишком быстро и мало что видел. Упала группа гонщиков — но такие вещи в ‘Туре’ случаются часто. О том, что случилось на самом деле, я узнал лишь несколько позже по рации: погиб Фабио. Когда тебе говорят такое, поначалу не веришь своим ушам.

Лэнсу сообщили о трагедии по рации — неожиданная, шоковая новость. Он переживал её в изоляции, до финиша этапа еще десятки километров. Условия DHS соблюдены.

Это был один из самых длинных дней в моей жизни. Фабио был не только молодой надеждой итальянского велоспорта; он совсем недавно женился и стал отцом. Его ребенку был лишь месяц от роду.

Вероятная проекция на себя (свое детство) и причина запуска биологической программы тестикулярного рака по стороне партнера как замещающего конфликта.

Мы должны были ехать дальше и закончить этап, как бы плохо нам ни было. С Фабио я познакомился еще в 1991 году, когда делал только первые шаги в международных гонках.

Он жил в окрестностях Комо, где и я снял себе квартиру, мы состязались с ним на Олимпийских играх 1992 года в Барселоне, где он завоевал золотую медаль.

Он был очень жизнерадостным человеком, немного легкомысленным шутником. Некоторые из лучших итальянских гонщиков — серьезные и даже суровые мачо, но Фабио был не таким. Он был сама легкость и свежесть.

Тем вечером в команде ‘Motorola’ было проведено собрание, где решался вопрос, продолжать нам участие в гонке или нет.

Мнения разделились. Половина членов нашей команды хотела сойти с дистанции и, поехав домой, оплакивать с родными и друзьями участь своего товарища, другие желали продолжать борьбу в честь Фабио.

Лично я хотел остановиться; я думал, что мне уже не хватит мужества продолжать эту жестокую гонку. Я впервые столкнулся со смертью и искренним горем, поэтому не знал, как справлюсь с этим.

Однако вскоре на наше собрание пришла жена Фабио и сказала, что хотела бы, чтобы мы продолжали гонку, потому что ей казалось, что этого захотел бы и сам Фабио. Тогда мы сели кружком на траву позади отеля, помолились и решили остаться на трассе.

На следующий день пелотон ехал неторопливо и торжественно и в память о Фабио церемониально отдал победу на этапе нашей команде. Это был еще один бесконечный день: восемь часов в седле, и у всех печальные лица.

Гонки как таковой не было. Это была фактически похоронная процессия. Наша команда пересекла финишную черту первой, а вслед за нами ее пересек автомобиль технической поддержки с перевязанным черной лентой велосипедом Фабио на крыше.

Через день гонка возобновилась уже всерьез, и мы достигли Бордо. Следующий этап заканчивался в Лиможе, и накануне старта Оч обошел нас всех и сказал, что Фабио в ‘Туре’ преследовал две цели: он хотел дойти до финиша и особенно хотел попытаться выиграть этап в Лиможе.

Как только Оч замолчал, я подумал, что если Фабио хотел выиграть этот этап сам, я должен выиграть вместо него и обязательно пройти ‘Тур’ до конца, как того хотел Фабио.

Выиграв почти минуту, я в момент финиша боли и усталости не чувствовал. Наоборот, я испытывал душевный подъем.

Я знал, что в тот день у меня была высокая цель. Хоть я и пошел в отрыв слишком рано, никакой усталости не было. Мне нравилось думать, что Фабио радовался этой победе вместе с нами — просто из другого мира.

Я ни минуты не сомневался, что во время гонки на моем велосипеде сидели и крутили педали два человека. Со мной незримо был Фабио.

Чувства, переполнявшие меня на финише, были такими, каких я еще никогда не испытывал.

Мне казалось, что я одержал победу за Фабио, за его семью, за его ребенка и за всю погруженную в траур Италию. Пересекая финишную черту, я возвел глаза к небу, к Фабио.

Я предполагаю, что внезапная смерть партнера по команде стала для Армстронга его DHS, который запустил две биологических программы: альвеолярный рак легких (конфликт страха смерти) и тестикулярный рак (конфликт потери).

Через год он закрыл для себя оба конфликта и получил те симптомы, что были описаны выше.

Интересно, что сразу после описания этого случая Лэнс вновь возвращается к теме рака.

Доктор Юман пояснил, что стандартным средством лекарственной терапии при раке яичек является так называемый ВЕР, коктейль из трех препаратов — блеомицина, этопозида и цисплатина — и что все эти вещества настолько вредны, что медсестры при работе с ними используют противорадиационную защиту.

Самым важным компонентом был цисплатин, который на самом деле является производной платины и который впервые при лечении рака яичек стал применять доктор Лоренс Эйнхорн, работавший в медицинском центре в Университете штата Индиана в Индианаполисе.

Доктор Ривс был моим урологом, доктор Юман — моим онкологом, а теперь доктор Вулф стал моим другом и защитником, моим ‘третьим глазом’ и человеком, которому всегда можно задать интересующие меня вопросы.

Каждый врач играл критически важную роль, но не один из них не мог взять на себя всю полноту ответственности за мое здоровье. Самым же главным было то, что я начал делить эту ответственность вместе с ними.

— Какой у вас уровень ХГЧ? — спросил Вулф.

ХГЧ, как я уже знал, — это белок эндокринной системы, стимулирующий работу женских яичников, и очень важный маркер крови, поскольку в мужском организме его быть не должно. Я прошуршал бумагами и нашел нужную цифру.

— Сто девять,- сказал я.

— Высокий,- произнес Вулф.- Но ничего необычного в этом нет.

Я присмотрелся и увидел напротив цифры какую-то пометку.

— Кстати, а что означает буква К? — спросил я.

Вулф мгновение помолчал.

— Это значит 109 тысяч,- ответил он.

Если уж цифра 109 была очень высокой, то что говорить про 109 тысяч? Вулф начал спрашивать меня и о других маркерах — АФП и ЛДГ. Я задавал встречные вопросы: ‘А что это значит?’

Вулф объяснил, что уровень ХГЧ у меня слишком высок даже с учетом опухолей в легких. Откуда это берется? Он осторожно предположил, что мне, быть может, стоило бы попробовать более агрессивную терапию. А потом поставил перед удручающим фактом: высокий уровень ХГЧ автоматически переводит меня в категорию с наихудшим прогнозом.

Мать снова взялась за работу. К следующему утру она собрала всю необходимую документацию по моей истории болезни и отослала ее факсом в Хьюстон и Индианаполис для консультации. В 10 утра, когда позвонили из Хьюстона, я катался на велосипеде. С нами связались два врача-онколога. Мама внимательно слушала два бестелесных голоса, обсуждавших с ней мой случай.

— Мы проанализировали полученную информацию,- сказал один.- Может быть, стоит сделать МРТ мозга?

— А зачем это нужно? — спросила мать.

— У нас есть основания думать, что рак проник и в мозг,- последовал ответ.

— Вы, должно быть, шутите? — взволнованно воскликнула мать!

— Когда мы видим подобные цифры, это обычно связано с поражением мозга. Мы полагаем, ваш сын нуждается в более агрессивном лечении.

Мама в изумлении возразила:

— Но ведь он ТОЛЬКО-ТОЛЬКО начал химиотерапию.

— Послушайте,- вмешался другой голос- Мы считаем, что при существующих темпах лечения ваш сын не скоро выкарабкается.

— Не говорите так,- взмолилась мать.- Я боролась за него всю свою жизнь.

— Мы думаем, вы должны немедленно приехать сюда и приступить к лечению в нашем центре.

Результаты сканирования стали известны почти сразу. Мать, бабушка и Билл ждали в вестибюле, но Лайзу я взял с собой в кабинет доктора Юмана. Мы сели рядом, и я сжимал ей руку. Доктор Юман бросил взгляд на томограмму и с трудом произнес

— У вас в мозге два пятна.

Лайза закрыла глаза. Я был готов к этому, она — нет. Не была готова и мать, ожидавшая меня снаружи. Я вышел и сказал: ‘Надо ехать в Хьюстон’. Больше ничего говорить было не нужно; она все поняла сама.

Наконец появился врач, с которым я разговаривал накануне, и мы познакомились уже очно. Он был просто образцом талантливого онколога — очень благовоспитанным молодым человеком с изысканными манерами и сухощавой статью бегуна под медицинским халатом.

— Я звонил вам,- сказал он.

— Рад вашему приезду.

Но когда с любезностями было покончено, его тон резко сменился на жесткий и холодный. Как только мы прошли в его кабинет, он очертил терапевтическую схему.

Он будет продолжать лечить меня блеомицином, но резко увеличит дозировку по сравнению с той, что прописал мне доктор Юман.

— Вы выползете отсюда на четвереньках,- сказал он.

Я был шокирован. Мать изумилась не меньше моего. А врач продолжал:

— Я буду убивать вас. Убивать изо дня в день, а потом верну к жизни. Мы нокаутируем вас химиотерапией, потом нокаутируем снова и снова. Вы даже ходить не сможете,- он говорил совершенно бесстрастно.- Потом нам придется практически заново учить вас ходить.

Поскольку такая терапия влечет за собой бесплодие, детей у меня, по всей вероятности, уже не будет. Поскольку блеомицин разъедает легкие, о возвращении к велоспорту не может быть и речи. Я буду страдать от постоянных болей.

Чем больше он говорил, тем более живо передо мной рисовались картины моей полной инвалидности. Я спросил, почему необходима столь суровая схема.

— Положение у вас — хуже некуда, — ответил он.

— Но ваш единственный шанс — здесь, в этой больнице.

Когда он закончил, мать вся дрожала. Лайза сидела совершенно потрясенная. Барт злился. Он пытался перебить врача и задать вопросы об альтернативных методах лечения. Барт — человек очень основательный, он умеет задавать вопросы и постоять за себя. Но доктор только отмахивался.

— Послушайте,- говорил он, обращаясь ко мне.- Шансов у вас немного. Но они будут на много выше, если вы станете лечиться здесь, а не где-либо еще.

Я спросил, что он думает о лечении, применяемом Эйнхорном в Индианаполисе. Он лишь презрительно скривился.

— Вы можете, конечно, съездить в Индиану, но я почти уверен, что потом все равно вернетесь сюда. Их терапия в таких запущенных случаях, как ваш, не помогает.

Наконец его презентация закончилась. Он хотел, чтобы я приступил к химиотерапии под его руководством незамедлительно.

— Такое лечение вы можете получить только здесь, и, если вы откажетесь, я ни за что не ручаюсь,- сказал он.

Я сказал, что мне нужно подумать над его словами и что я дам ответ после обеда.

По Хьюстону мы ехали в полной прострации. Остановились возле какой-то закусочной, но после столь прямолинейного резюме относительно моего положения, услышанного в больнице, никто особенно есть не хотел. Обстоятельства принуждали меня принимать решение очень быстро: была пятница, а лечение предполагалось начать уже в понедельник.

Я решил позвонить доктору Вулфу и посоветоваться с ним. Общение с ним меня несколько успокоило.

‘Еще одно мнение вам не повредит’,- сказал он под конец. Вулф не считал, что мне следует торопиться и принимать решение в тот же день.

Прежде нужно хотя бы съездить в Индиану. И чем больше я думал об этом, тем больше мне нравился этот совет.

Почему бы не съездить в Индианаполис и не встретиться с людьми, которые написали о раке яичек целую книгу и на чьи рекомендации опирались все другие врачи?

Компанию Николсу составлял Скотт Шапиро, нейрохирург. Это был высокий широкоплечий мужчина, очень похожий на актера Эйба Вигоду, с такими же глубоко посаженными глазами и кустистыми бровями.

Доктор Николе вкратце описал ему мое положение: у меня диагностировали тестикулярный рак, давший метастазы. ‘Метастазы найдены в груди и в мозге’,- сказал он.

Существовала другая схема основанная на платине химиотерапии, называвшаяся VIP (винбластин, этопозид, ифосфамид, цисплатин), которая, с одной стороны, была сильнее по действию, чем ВЕР, но не так поражала легкие, как блеомицин.

От ифосфамида, сказал мне врач, тошнота и дискомфорт будут еще сильнее, но если я выдержу три цикла VIP в дополнение к уже пройденному мною циклу ВЕР, то, возможно, не только избавлюсь от рака, но и смогу в достаточной степени восстановить физическую форму, чтобы вернуться в велоспорт.

Затем он продолжил. Избавиться от опухоли мозга он предпочел бы хирургическим путем.

Стандартным методом лечения является лучевая терапия, но радиация может иметь кратковременные побочные эффекты на центральную нервную систему; некоторые пациенты после такой терапии повреждаются в уме, страдают нарушениями коордиации.

‘После лучевой терапии они уже не такие, какими были до нее’,- сказал он.

В моем случае одним из потенциальных последствий могло бы стать некоторое нарушение вестибулярного аппарата.

Для обычного человека в этом не было бы ничего страшного, но когда несешься на велосипеде с горы, без умения держать равновесие не обойтись.

— Давайте посмотрим на снимки,- легко, почти весело сказал Шапиро.

Николе протянул их. Шапиро прикрепил снимки к экрану с подсветкой и, рассмотрев их, начал медленно кивать.

— М-мм, да,- произнес он.- Я могу с этим справиться. Никаких проблем.

— Никаких проблем? — удивленно переспросил я.

Шапиро указал на мозговые повреждения и сказал, что они, судя по всему, находятся на самой поверхности мозга, поэтому добраться до них будет сравнительно несложно, используя так называемую стереотаксическую технологию, позволяющую точно определить расположение раковой опухоли и благодаря этому сделать сравнительно небольшой разрез.

— Это позволит нам изолировать новообразования еще до самой операции и сократить время работы под черепной коробкой вчетверо по сравнению с тем, как это делалось раньше.

Очевидно, что эти «метастазы» в коре головного мозга не соответствуют Очагам Хамера, которые должны находиться в белом веществе для реле яичек и в стволе — для реле аденокарциномы легких.

— А риск какой? — спросил я.

— Ввиду вашей молодости проблемы с наркозом минимальны. Риск инфицирования и кровотечения также невелик, как и риск апоплексического удара.

Самая большая опасность связана с тем, что после завершения операции у вас может несколько ослабеть одна половина тела.

Операция сама по себе довольно простая, а характер у вас, кажется, сильный. Все должно пройти как по маслу.

Мне все еще не верилось. Голова шла кругом.

— Вы должны убедить меня в том, что действительно знаете свое дело,- устало сказал я.

— Послушайте, я сделал множество таких операций,- сказал Шапиро.- У меня еще никто не умирал, и никому еще я не сделал хуже.

— Да, но почему именно вам, а не кому-нибудь другому я должен доверить лезть в мою голову?

— Потому, что, насколько вы хороши в велоспорте,- ответил Шапиро,- настолько же я хорош — нет, намного лучше — в нейрохирургии.

Я рассмеялся и понял, что этот человек мне нравится. Время уже подходило к полудню. Я встал и сказал, что за ланчем подумаю над их словами и тогда приму решение.

Позже в тот же день в палату вошел Шапиро.

— Нам нужно поговорить о завтрашней операции,- сказал он.

— А чего о ней говорить,- отозвался я.- Ведь она сравнительно простая, верно?

— Ну… все-таки немножко серьезнее. Шапиро объяснил мне, что опухоли располагались в хитрых местах: одна над зрительным центром мозга (чем и объяснялось мое ухудшение зрения), а вторая над центром координации движений.

Он сказал, что постарается провести операцию предельно аккуратно, делая как можно меньшие разрезы — не более чем в миллиметре от опухолей.

Однако описание процедуры заставило меня содрогнуться. Не думаю, что до того момента я отдавал себе полный отчет в серьезности предстоявшей операции.

Звучало все просто хирург проникнет внутрь и вырежет опухоли. Но когда Шапиро начал вдаваться в детали, до меня дошло, что его малейшая ошибка будет стоить мне зрения или двигательных навыков.

Все, что я знаю об операции, стало мне известно, разумеется, лишь впоследствии, со слов доктора Шапиро. На столе я пролежал около шести часов.

Просверлив череп, он извлек пораженную раком ткань и передал ее патологу, который тут же принялся изучать ее под микроскопом.

Исследовав ткань, они надеялись определить тип рака и насколько вероятно его дальнейшее продвижение.

Но патолог, оторвавшись от микроскопа, с удивлением в голосе сказал:

— Это некротическая ткань.

— Клетки мертвы? — спросил Шапиро.

— Да.

Разумеется, нельзя было сказать, что мертва каждая клетка. Но выглядели они совершенно безжизненными и совсем не грозными.

Это самая лучшая новость, поскольку это означало, что они не размножаются. Что их убило?

Я не знаю, не знают и врачи. Некроз тканей случается не так уж редко.

Выйдя из операционной, Шапиро подошел прямо к моей матери и сказал:

— Он в послеоперационной палате и в полном порядке.

Затем он сообщил, что извлеченная ткань оказалась мертвой, а это означало, что больше ее не будет — она извлечена полностью.

— Все прошло гораздо лучше, чем мы ожидали,- сказал Шапиро.

Зашел Шапиро и сказал, что операция имела полный успех: опухоли удалены и от них не осталось и следа. Никаких умственных нарушений нет, координация тоже в порядке.

— Теперь остается надеяться, что эта напасть не вернется,- сказал он.

В этот момент версия с метастазами в головной мозг у врачей моментально отпала. Но какой ценой для Армстронга!

Наверное, нет ничего удивительного в очагах некроза, учитывая сколько раз он бился головой, падая с велосипеда. Меня больше удивляют вот эти врачи.

По поводу лимфоузлов брюшины (»метастазы тестикулярного рака») в книге нет почти никакой информации.

Лишь однажды упоминание о «светящемся пятне на животе». Видимо, с этим не возникло никаких особых проблем на фоне страданий от химиотерапии.

Армстронг прошел 4 тяжелейших курса химиотерапии, которые буквально вывернули его наизнанку. На выходе это был уже совсем другой человек, слабо напоминавший прежнего атлета.

Но он сумел восстановиться, вернуться в спорт и начать вновь побеждать.

ХГЧ и АФП

Эти цифры были чрезвычайно показательны для врачей и для меня. Например, в период со 2 октября, когда мне был поставлен диагноз, по 14 октября, когда были обнаружены опухоли в мозге, уровень ХГЧ возрос с 49 600 до 92 380.

В первые дни моей болезни врачи входили в палату с весьма озабоченным видом — приговор буквально был написан на их лицах.

Но постепенно их лица становились все светлее: уровень маркеров начал снижаться. Скорость снижения росла. В скором времени они были уже в ‘свободном падении’.

Более того, цифры снижались даже слишком быстро — врачи были несколько растеряны, наблюдая за ними.

У меня сохранились записи уровней маркеров крови. Всего за три недели ноября они упали с 92 000 до 9000. ‘Ничего себе реакция’,- с удовольствием произнес доктор Николс.

Когда показатели упали до нормы, врачи объявили Армстронга здоровым.